И вот теперь, забыв на время об окружавших их редких, украшенных драгоценными камнями пыточных орудиях, равно как и о грызунах, угрожавших Ланкмару, они вернулись мыслями к более простым и счастливым дням. Глипкерио, в несколько увядшем и скособоченном венке из анютиных глазок, с пьяным пылом осведомился:

– А ты помнишь, как я в первый раз принес тебе котенка, чтобы ты бросила его в кухонный очаг?

– Помню ли я? – с ласковым упреком переспросила Саманда. – Да я помню, как ты в первый раз принес мне муху и стал показывать, как ловко ты отрываешь у нее лапки и крылышки. Ты тогда только-только начал ходить, но уже был ужасно долговязый.

– Ага, но вот об этом котенке, – продолжал настаивать Глипкерио, у которого после торопливого глотка с дрожащего подбородка капало вино. – Он был черненький, с голубыми, только что открывшимися глазками. Радомикс хотел меня остановить – он жил тогда во дворце, – но ты наорала на него и выгнала вон.

– Верно, – подхватила Саманда. – Мягкосердечный щенок! И я помню, как котенок жарился и верещал и как ты потом плакал, что нельзя снова бросить его в огонь. Чтобы отвлечь тебя и хоть немного развеселить, я раздела и выпорола девчонку-горничную, такую же долговязую, как ты, и с длинными белокурыми косами. Это было еще до того, как на тебя напал этот бзик с волосами, – Саманда утерла усы, – и ты велел побрить всех девчонок и мальчишек. Кажется, именно тогда ты дорос до более мужских развлечений и отнюдь не стеснялся показывать, насколько ты взвинчен!

Саманда расхохоталась и ткнула монарха пальцем в бок.

Придя в возбуждение от этого поддразнивания и собственных мыслей, ланкмарский сюзерен вскочил и сразу стал в своей черной тоге очень похож на кипарис, хотя ни один кипарис на свете никогда так не корчился – разве что во время землетрясения или под воздействием крайне действенного колдовства.

– Пошли! – вскричал он. – Уже пробило одиннадцать. У нас почти не осталось времени – мне ведь надо будет отправляться в Голубую палату, чтобы встретиться с Хисвином и спасти город.

– Ладно, – согласилась Саманда, упершись могучими руками в колени и высвобождая свой объемистый зад из узкого кресла. – Так какую нагайку ты выбрал для этой мерзкой и коварной девки?

– Да никакую, – с радостным нетерпением воскликнул Глипкерио. – В конце концов этот старый, хорошо промасленный черный арапник, что висит у тебя на поясе, всегда оказывается самым лучшим. Скорее, милая Саманда, скорее!

Услышав какой-то скрип, Рита вскинулась на хрустящих простынях. Вытряхнув из своей гладко выбритой головки все мучившие ее кошмары, она судорожно нашарила бутылку, чье содержимое должно было подарить ей спасительное забвение.

Поднеся ее к губам, девушка на миг замерла. Дверь так и не открылась, а скрип был какой-то тонкий и пронзительный. Заглянув за край кровати, она увидела, что в панели стены, на уровне пола, открывается маленькая дверца примерно в фут высотой. Из нее, чуть нагнув голову, быстро и молча выскочил хорошо сложенный мускулистый человечек, в одной руке державший серый сверток, а в другой – нечто вроде игрушечного меча, который был обнажен, как и он сам.

Человечек закрыл за собой дверь, которая сразу слилась с деревянной панелью, и стал внимательно осматриваться.

– Серый Мышелов! – завопила Рита и, соскочив с кровати, опустилась перед ним на колени. – Ты вернулся ко мне!

Сморщившись, человечек закрыл уши крохотными ручками, не выпуская из них меча и свертка.

– Рита, – взмолился он, – не кричи так. У меня лопается голова. – Мышелов говорил медленно, низким голосом, но девушке его речь показалась быстрой и визгливой, хотя и разборчивой.

– Извини, – сокрушенно прошептала она, сдерживая желание поднять Мышелова и прижать к груди.

– Ладно уж, – ворчливо отозвался тот. – Найди лучше что-нибудь тяжелое и приставь к двери. Тебе лучше не знакомиться с теми, кто за мной гонится. Поторопись, красавица!

И не думая вставать с колен, девушка торопливо предложила:

– А почему бы тебе не прибегнуть к колдовству и не вернуть свой нормальный рост?

– Да нет у меня волшебного зелья, – раздраженно ответил Мышелов. – Флакон его был почти что у меня в руках, но я, как какой-то сексуально озабоченный идиот, даже не подумал выпить его содержимое. Ну, давай же, Рита!

Внезапно осознав всю выгоду своего положения и почувствовав, что есть возможность поторговаться, Рита наклонилась пониже и с лукавой, но при этом нежной улыбкой спросила:

– С какой такой крошечной стервозой ты связался на этот раз? Нет, можешь не отвечать, но прежде чем я стану тебе помогать, ты должен подарить мне шесть волосков из твоей чудесной головки. Учти, я прошу об этом не просто так.

Мышелов начал было как сумасшедший что-то ей объяснять, но тут же передумал, отхватил Скальпелем клок волос и положил его в громадную, изборожденную глубокими морщинами, блестящую ладонь девушки, на которой они казались тонкими, как у младенца, только немного длиннее и темнее.

Девушка порывисто встала, подошла к ночному столику и бросила волосы в ночное питье Глипкерио. Затем отряхнула над кубком ладони и огляделась по сторонам. Самым подходящим для цели, которую имел в виду Мышелов, ей показался золотой ларец с неоправленными драгоценными камнями. Она подтащила его и поставила перед невидимой дверцей, поверив Мышелову на слово относительно ее точного месторасположения.

– Это задержит их хоть ненадолго, – проговорил он, алчно запоминая на будущее радужные камни величиной с его кулак, – но лучше бы ты принесла и….

Снова опустившись на колени, Рита с некоторой тоской в голосе спросила:

– Неужто ты никогда не будешь опять большим?

– Да не тряси ты пол! Конечно, буду! Через час или даже раньше, если верить моему игривому и коварному колдуну. А теперь, Рита, пока я одеваюсь, принеси, пожалуйста….

В двери мелодично лязгнул ключ, тихо стукнул засов. Мышелов почувствовал, что взмыл в воздух, нырнул вместе с Ритой на мягкую пружинистую белую постель, и на него опустилась белая, чуть просвечивающая простыня.

Большая дверь отворилась.

Огромная рука чуть не сплющила Мышелова под простыней; он хотел было запротестовать, но услышал шепот Риты, похожий на рокот прибоя:

– Не вспучивай простыню. Что бы ни произошло, сиди тихо и ради твоей собственной жизни не высовывайся.

В этот миг боевой трубой загремел голос, и Мышелов порадовался, что простыня хоть немного его приглушает:

– Мерзкая девчонка забралась ко мне в постель! Какая гадость! Мне дурно! Вина! Ой! Кр-р-р-х-х! – Послышался громовой хрип, звуки рвоты, плевки, после них – снова боевая труба, уже тише, словно через фланель, но еще более яростно: – Эта чертова вонючая шлюха бросила мне в питье волосы! Исполосуй ее, Саманда, чтобы она стала похожа на бамбуковую ширму! Хлещи ее, пока она не оближет мне все ноги и не перецелует на них все пальцы, моля о пощаде!

Затем послышался другой голос, загремевший, как дюжина гигантских литавр, и чуть не разорвавший тонкие, как листики сусального золота, барабанные перепонки Мышелова:

– Охотно, мой господинчик. И не волнуйся, я закончу, только когда ты велишь. Ну что, девка, сама вылезешь или мне выгнать тебя оттуда плеткой?

Рита сжалась в изголовье постели и начала отползать от этого голоса. Мышелов стал карабкаться вслед за ней, хотя матрас качался под ним, как белая корабельная палуба в шторм, простыня лежала на голове, словно плотная пелена тумана. Внезапно туман куда-то делся, словно сдутый волшебным ветром, и над Мышеловом склонилось громадное, красно-черное двойное солнце: одно было лицом Саманды, побагровевшим от гнева и горячительных напитков, другое – громадным узлом ее черных волос с торчащими из них булавками. И у этого солнца был черный хвост – занесенная для удара плетка экономки.

Мышелов бросился к ней через развороченную постель, размахивая Скальпелем и не выпуская из другой руки серый сверток с одеждой.